МАНДЕЛЬШТАМ Осип Эмильевич (1891-1938)

Давно бытует расхожее мнение будто самый "европейский" из российских поэтов укорененный петербуржец Мандельштам воспринимал Москву как духовную чужбину и до конца жизни остался несовместим с нею. Между тем вот что говорила Анна Ахматова: "Я чувствую Петербург, Пастернак Москву, а Осипу дано и то и другое". Отношения поэта и города были много глубже, сложнее и многозначнее, чем представляется при поверхностном взгляде.

Когда в 1916 г. Осип Мандельштам впервые встретился с Москвой, его проводником по ней стала Марина Цветаева. Истая москвичка сумела открыть увлеченному ею молодому петербуржцу свой город, разбудить чувство к нему. С тех пор и до последних лет жизни Мандельштам искренне стремился постичь Москву, разгадать ее тайну. Она была для него особым неизведанным, странно притягательным, многоликим как сама жизнь материком. Древняя столица виделась поэту и неподвижным Срединным царством, континентальной деспотией, враждебной культуре Средиземноморья, европейскому гуманизму, и, одновременно, наследницей античности, Третьим Римом.

Москва Мандельштама - это дух векового рабства, азиатчина, восточная крикливая пестрота, нивелирование личности. Но это и внутренняя свобода, естественность, цветущее многообразие, творческий хаос, постоянное обновление. Несомненно, великий и неисчерпаемый город щедро питал творчество поэта.
С Москвой Мандельштам был связан многими годами жизни. Среди его московских адресов - несколько якиманских. Зимой 1923 г. и в первой половине 1924-го поэт с молодой женой Надеждой Яковлевной жил в конце Б. Якиманки в доме 45. Этот ампирный особнячок, где некогда снимал квартиру и А. П. Чехов, теперь снесен. На его месте лужайка у нового здания французского посольства. Жизнь четы Мандельштамов на Якиманке была уединенной, небогатой событиями, но для поэта - плодотворной.

"Век. Известковый слой в крови больного сына. Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь, И некуда бежать от века-властелина..." В этом знаменитом стихотворении "1 января 1924 г." в глубокий смысловой контекст вплетены и реалии старого Замоскворечья - "переулочки, скворешни и застрехи". Наверное, самым ярким эпизодом того якиманского уединения стали смерть и похороны Ленина, воспринятые поэтом как отлив "океана революции" и симптомы дряхления века в душной атмосфере новой бездуховности.

И впоследствии судьба не раз приводила Мандельштама в якиманские края. В 1930 г., готовясь к поездке в Армению, с которой связывал недежду на творческое возрождение, он бывал на Берсеневской набережной, где в древних палатах Аверкия Кириллова помещался тогда Институт по изучению языков и этнических культур восточных народов СССР. Здесь поэт пытался изучать древнеармянские рукописи. Приметы тогдашней Берсеневки угадываются в одном из очерков "Путешествия в Армению". Например, упоминается Дом правительства, названный "пирамидальным" видимо не только из-за арихитектурных особенностей, но и по ассоциации с символикой древнеегипетской деспотии. Здесь же читаем: "Чуть подальше промышлял перевозчик, взимая три копейки за переправу и окуная по самые уключины в воду, перегруженную свою ладью. Воздух по набережной Москвы-реки тягучий и мучнистый". Действительно, у Стрелки тогда работал речной перевоз, а соседняя кондитерская фабрика "Красный Октябрь" распространяла окрест аромат карамели и сладостей... Тому, кто хочет лучше, понять творчество Мандельштама волей-неволей приходится с головой погружаться в конкретику эпохи, становясь знатокам фактов и обстоятельств, практиковаться в краеведении...

Еще один мандельштамовский адрес - Б. Якиманка, 22. Здесь в несохранившемся до наших дней "грязно-розовом особняке" в квартире 155 жил с семьей друг поэта и персонаж его произведений биолог Б. С. Кузин. Осип Эмильевич не раз заглядывал сюда. Давно нет и дома на Б. Полянке у Водоотводного канала, где летом 1931 г. супруги Мандельштам квартировали у юриста Рысса. Зато уцелел, хотя и был капитально перестроен внутри, дом 44 по той же улице. В 1930-х гг. поэт часто приходил сюда на пятый этаж в квартиру 57. Здесь у художника Льва Бруни и его супруги Нины Бруни-Бальмонт собирался цвет московской интеллигенции того времени - художники Фаворский и Осьмеркин, поэты Клычков и Тарковский, музыканты Нейгауз и Юдина... Бывала и Анна Ахматова. Хозяин гостеприимного дома боготворил талант Мандельштама, считал, что поэт "сделал из русского языка латынь". Л. Бруни написал сепией прекрасный портрет его, до наших дней не сохранившийся. Льва Александровича с Осипом Эмильевичем познакомил, по-видимому, брат, Николай Александрович Бруни. Поэт, художник, спортсмен, летчик, священник, отпевавший Блока - и все в одном лице, он был однокашником Мандельштама по петербургскому Тенишевскому училищу и большим поклонником его творчества. Их судьбы и завершились схоже - оба погибли в ГУЛАГе.

В доме Бруни Мандельштам любил сидеть в старинном кожаном кресле, слушать музыку, особенно когда играла Юдина. В трудные времена, в 1937 г., хозяева пытались помогать опальному поэту и его жене, предлагали им убежище на загородной даче.

Среди замоскворецких адресов Мандельштама улица Щипок, 6-8. Здесь в переоборудованном под больницу здании бывшей Солодовниковской богадельни он бывал у своих друзей Герштейнов. Мандельштама влекла за Москву-реку и Третьяковка, иконы Андрея Рублева, на которых ему виделся отсвет античного мира. В том же Лаврушинском переулке в Доме писателей (№17) в пору гонений и скитаний поэт и его спутница жизни неизменно находили приют в квартире Шкловских (47). Помогал и другой здешний житель - Валентин Катаев. В другом замоскворецком переулке, Руновском, скитальцы останавливались у И. Ивича-Бернштейна.

К Замоскворечью, Якиманке, как и в целом к Москве, отношение Мандельштама было двойственным, противоречивым, изменчивым. По свидетельству мемуариста (Эммы Герштейн) он отнюдь не умилялся "переулками из Островского". Да и сам поэт признавался в нелюбви к патриархальным особнячкам с их тогдашним коммунально-обывательским бытом и барским крепостническим прошлым. Он писал: "И я благодарил свое рождение за то, что я лишь случайный гость Замоскворечья и в нем не проведу лучших своих лет". Гораздо больше по душе видимо были ему здешние речные просторы, где "у Спасителя... сердце города раздувает мехи" ("Холодное лето"), где
Река Москва в четырехтрубном дыме
И перед нами весь раскрытый город
Купальщики - заводы и сады
Замоскворецкие...

Быть может, все это напоминало поэту Неву, море, свободное и вольное пространство жизни. Даже дым электростанции на Острове (и МОГЭС-1 и МОГЗС-2 имели тогда по четыре трубы) здесь будто "дым Отечества". А вот другая поэтическая картинка, понятная любому якиманцу:
Там где купальни, бумагопрядильни
И широчайшие зеленые сады,
На Москве-реке есть светоговорильня
С гребешками отдыха, культуры и воды.
Эта слабогрудая речная волокита,
Скучные-нескучные, как халва, холмы,
Эти судоходные марки и открытки,
На которых носимся и несемся мы.

...О чужбине так не напишешь!

Борис Арсеньев, Yakimanka.ru