Помню, что мама привезла меня из эвакуации в самом начале 1943 года. Мы шли с ней по нашему 1-му Казачьему переулку, и она спрашивала, смогу ли я найти свой двор. И хотя прошло почти два года, как вывезли меня из Москвы, мне все же удалось его найти.
Летом наш двор был зеленым и нарядным, как, впрочем, и соседний двор дома № 5, отделенный от нашего забором, в котором мы, ребята, проделали лазы. Наш дом № 7 (кв. 2, 3, 4) находился в глубине двора, а перед ним стоял такой же деревянный дом № 7 (кв. 1), выходящий фасадом в переулок. В центре двора росли небольшой тополь и небольшие кусты, но главной достопримечательностью его были цветы: розовые флоксы, желтая настурция, синие и белые вьюны на беседке.
Соседний двор населяли люди более практичные. В их дворе были вскопаны грядки, на которых росли патиссоны, кабачки, свекла, что было немалым приварком к их небогатому столу. Держали в соседних дворах и разную живность. Чаще всего это были утки, куры и свиньи.
Хотя мы и жили в самом центре Москвы, в каждой квартире были печи, которые топили дровами.
В то время в наших домах не было ни горячей воды, ни газа. Дрова мы по талончикам получали со склада, находящегося в центре Ордынки. Бабушка брала эти зеленые талончики и санки, и мы не спеша шли на склад. Там она выпрашивала дрова получше, с березкой, за что совала в руки распорядителя зеленую трешку.
Сейчас дети разучились играть и дружить. Я очень редко вижу девочек, играющих в классики или прыгающих через веревочку. В наше время мы играли большими группами в «штандер», прятки, салочки, лапту, казаки-разбойники, чижик, расшибалку, чиру, пристеночек и т. д.
Мы никогда не задумывались, кто из нас какой национальности. Я как более взрослый и сильный среди своих сверстников был у них заводилой, хотя и мне иногда доставалось на орехи. Моими друзьями были Сашка (украинец), Лерка (армянин), Ленька (еврей), Шамиль и Али (татары), Ланка и Валька (русские).
Летом мы катались на самодельных самокатах, строили шалаши, а зимой носились по заледенелому переулку на коньках. Коньки, наша гордость, делились на престижные гаги и норвеги и не престижные — снегурочки. У меня были гаги, которые я веревками прикручивал палкой к валенкам, и крючок из толстой проволоки, которым я цеплялся за кузова проезжавших грузовиков. Шоферы обычно нас не гоняли. Очень редко бывало, что кто-то из них резко тормозил, тогда нам приходилось весьма туго.
Очень часто мы ходили в кино на дешевые детские утренники, да и на обычные сеансы. Любимые наши кинотеатры были «Ударник» на Болотной площади, «Авангард» на Октябрьской, «Заря» на Пятницкой и клуб фабрики «Гознак» на улице Островского. Мы очень долго стояли в очередях за билетами, прорывались через контролеров и потом с замирающим сердцем смотрели «Два бойца», «Ошибка инженера Кочина» и др.
Помню, как в соседнем Щетининском переулке во время войны немецкой фугасной бомбой разнесло половину кирпичного дома, и после войны его восстанавливали немецкие пленные. По утрам их привозили на машине с охраной. Затем машины уезжали, и пленные строились в колонну и шли за забор на стройку. Какие отношения у них были с внутренней охраной, и была ли она, я не знаю, но помню, что наружную охрану нес молодой, лет двадцати сержант с автоматом ППШ, который он вешал на гвоздик в каптерке. Когда я однажды зашел в эту жарко натопленную комнату, то увидел этого сержанта сидящим за грубо сколоченным столом с раскрасневшимся красным лицом и пьющим чай из алюминиевой кружки.
Я ни разу не видел, чтобы он обращал внимание на своих подопечных. Зато мы, ребята, очень даже обращали. Блатных волновали латунные фиксы и кольца, которые делал кто-то из военнопленных. Меня же больше интересовали небольшие картины, рисованные масляной краской, которые писал один из них. На этих картинах была изображена довоенная Германия: небольшие кирпичные домики, окруженные поражающим меня обилием цветов. За свои поделки пленные просили что-нибудь поесть или папирос и очень редко денег. Ненависти у нас к пленным не было, скорее, любопытство, хотя большинство из нас потеряли своих отцов на войне. А, кроме того, они совсем не были похожи на тех немцев, которых мы видели в кино.
Однажды мама увидела, как моя сердобольная бабушка дает мне хлеб и картошку для пленных. Мама очень рассердилась, дала мне приличную трепку, приговаривая: «Как ты можешь их кормить? Ведь это они убили твоего отца».
Были среди нас ребята, которые стреляли в немцев из алюминиевых пугачей, заряженных глиняными пробками. Правда, неизвестно, кто больше страдал, немцы или стрелявшие, т. к. эти пугачи часто рвались в руках ребят, причиняя немалые неприятности, и я только один раз видел, как пробка попала пленному в лоб и поцарапала кожу.
Еще от войны у меня в памяти остался салют в честь освобождения Белгорода и Харькова. Это был первый салют, который я видел в своей жизни. Я тогда жил на работе у мамы в 1-й Образцовой типографии на Валовой улице. Мама, как и другие работницы, была на казарменном положении, трудилась по две смены и там же, в типографии, ночевала в отведенной для отдыха комнате. Комната была небольшая, метров 25. В ней стояли десятка полтора раскладушек и черный рояль, на котором играла мамина подруга, а совсем молодые работницы цехов танцевали или пели, несмотря на двухсменную работу. Они мечтали, что скоро кончится война, придут с фронта мужчины и жизнь потечет добрая и радостная, как до войны. К сожалению, немногие дождались своих мужчин и простого бабьего счастья.
Питался я с мамой в столовой типографии. Помню, мама отрывала карточки на мясо и жиры, платила деньги в кассу, и потом нас вкусно кормили. Нужно отдать должное администрации типографии. Она заботилась о нас — детях войны. Я помню санаторий с усиленным питанием, в который отдала меня мама. Санаторий этот — две большие комнаты метров по сорок каждая, которые по-новогоднему убрали работницы типографии. Они поставили нарядную елку в одну из комнат, а вторая была превращена в спальню. Тогда же, в 1944 году, я впервые попал в цирк на новогоднее представление. Зрелище для меня было сказочное. Его я и сейчас, спустя более пятидесяти лет, помню хорошо.
Теперь мне опять вспоминается мой дом в Казачьем. Он был построен до 1908 года. Я думаю, что это так, потому что на чердаке его масляной краской была написана эта дата. И еще, я нашел там груду журналов 1902—1903 годов. Дом, в котором я жил, был наполовину кирпичный, наполовину деревянный. На наш второй этаж вела широкая скрипучая лестница. В квартире жили пять семей и еще одна семья в коридоре. Ее поселили туда после того, как разбомбили их дом на Пятницкой улице.
Мы дружили с этой семьей, и взрослые, и дети ночевали в нашей комнате. Стелили постели они прямо на полу, и ночью очень непросто было пройти через комнату. Соседи мирно сосуществовали, и я почти не помню каких-либо скандалов. Но и особой дружбы между семьями не было. Исключение, пожалуй, представляла еще одна семья, которая жила за нашей стеной. Стена эта была очень тонкой, не толще кисти руки, поэтому жизнь за ней была отчетливо слышна.
В нашей квартире постоянно пахло жареной рыбой, морковью и луком. Так как в доме не было газа, то каждая семья имела либо керосинку, либо примус. Все они постоянно горели, и на них что-нибудь жарилось или варилось.
Как я уже писал, в каждой комнате была печь, которую топили осенью и зимой. Это позволяло мне с другом зарабатывать на кино и мороженое пилкой и колкой дров. Как сейчас помню, кубометр дров стоил 25 рублей, это столько же, сколько стоило сливочное мороженое в стаканчике. Иногда мы в складчину, человек пять, покупали его. После этого начинался самый ответственный момент. Ели его все впятером. Откусывали честно, так как иначе и быть не могло, ведь четыре пары глаз оценивали твою честность.
Из-за этого мороженого мы иногда шли на разные уловки. Обычно они сводились к тому, что мы натирали ртутью латунные монеты и вперемежку с «серебряными» отдавали их мороженщице. Для этого мы подыскивали подслеповатую пожилую продавщицу, и тогда нам удавалось всучить эти фальшивки.
Еще мне запомнилась наша булочная, в которой хлеб развешивался на чашечных весах. На одну их сторону клались гирьки, а на другую — хлеб. Хлеб тогда выдавался по карточкам, иногда на день вперед. Его обычно резали ножом. Сначала клали большой кусок, а потом небольшие довески. Опытные продавцы умели резать хлеб без довесков.
В то время Полянка не имела асфальтового покрытия, а была мощена черным камнем. По этой улице ходили трамваи, номера которых мы издалека определяли по цвету фонарей около номера. На Полянском рынке находился угловой магазин, в котором продавались молоко, сыр и колбаса. Как пахла та колбаса, знают, наверное, только мои сверстники. От одного ее запаха текли слюнки. И когда на кухне варились сардельки, все квартиры знали, что готовят соседи...
Еще много мог бы рассказать о своем трудном и радостном детстве, том незабываемом детстве, с которым я не расстанусь, пока живу.
В. М. НОВИКОВ, инженер-электронщик
Источник: газета "Якиманка" № 5 (19), май 1996 г.
На снимках: 1-й Казачий пер. дд. 5 и 7 (снимок 1970-1980 гг.), 1-й Казачий пер. дом 4 (снимок 1985 г.). Источник: http://oldmos.ru
Уважаемые читатели! Присылайте свои воспоминания о нашем районе, его жителях, домах и улицах, о жизни Москвы в прошлые десятилетия.
И еще, если кто-то знает координаты автора этого текста (в редакции газеты они, к сожалению, не сохранились), пришлите их, пожалуйста, нам.
Ваша Якиманка.ru (yakimanka2007@yandex.ru)