Сцена жизни

Михаил ШАТРОВ: – Теперь строю дом

У нас в гостях Михаил Филиппович Шатров (Маршак), драматург, член Союза писателей, дважды лауреат Государственной премии, ныне президент акционерного общества «Москва – Красные холмы".
Так случилось, что Шатров связан с Якиманкой двумя нитями – учился в Горном институте и живет в Доме на набережной. С учебы и началась наша беседа.

– Михаил Филиппович, помните название темы своего диплома?
– «Многомолоточное бурение нисходящих шпуров в условиях Таштагольского месторождения». За внедрение этого метода я получил первую в своей жизни премию – 100 рублей. У меня даже есть запись об этом в трудовой книжке.

- Какими вам вспоминаются студенческие годы?
- Самыми светлыми, омрачены они были только печатью нищеты. Каждый день я покупал по 1 кг трески за рубль тринадцать и бутылку лимонада за 5 копеек, на большее стипендии не хватало.
Уже потом, когда стал студен­том-драматургом, и у меня появи­лись деньги, я купил себе, нако­нец, костюм, и перестал ходить в форме. Погончики от шинели до сих пор лежат у меня дома на письменном столе.

- Вы - московский городской мальчик, далекий от всяких шур­фов, выработок, шахт и вдруг - Горный, специальность «Разра­ботка рудных месторождений». Откуда эта романтика? Почему?
- Абсолютно случайно.
- Наугад, пальцем ткнули?
- Почти. Моя душа еще со шко­лы лежала к гуманитарной облас­ти: литература, история... Особен­но увлекался историей. Но в педа­гогический институт, на истфак МГУ путь был закрыт. Отец рас­стрелян в 1937-м, мать в тюрьме, родственники сидят. С такой био­графией туда не принимали. Не принимали и в другие вузы, куда бы я ни ходил. Существовала одна маленькая деталь, которая выделяла меня из числа детей ре­прессированных. Я - племянник Алексея Ивановича Рыкова, прав­да, неродной, сестра моего отца была женой Рыкова. Одного этого хва­тало для отказа в приеме докумен­тов.

- Приемная комиссия Горного оказалась лояльней ?
- Это отдельная история.
В институте проходил день от­крытых дверей. Все ребята разо­шлись по кафедрам, в институт­ский музей, а я - к директору (так называлась в те годы должность ректора - Г.Б.) Кончеву. Положил на стол скомканную автобиогра­фию. «Вы меня с такой биографи­ей примете?» «Нет». Такой вот раз­говор. Я забрал бумажку и пошел к дверям. То ли ему жаль меня ста­ло, но вслед услышал: «Если по­лучишь медаль, приму».

- И вы пришли с медалью ?
- Да.

- Самый приятный день вашей студенческой жизни?
- 25-е число. День стипендии.

- А самый неприятный эпизод, связанный с МГИ?
- Когда меня предали. После третьего курса была производст­венная практика. Все мои одно­курсники выбирали, естественно, южное направление - Кривой Рог, Донбасс, чтобы быть поближе к Крыму. Практику отработал, и - на море. А я вдруг выразил желание ехать в Кузбасс, на рудник Таштагол. Вызывают в первый отдел. Сидит особист, не помню как его зовут, только лицо хорошо помню. «Почему едешь в Сибирь?» В ответ я понес какую-то ерунду. (На са­мом деле мне хотелось повидать в Красноярском крае мать, которая там отбывала срок. На сти­пендию я никогда бы не осилил этой поездки). Выслушал он меня. Полез в стол, достал какую-то бу­мажку, протянул мне, брезгливо так... Читаю, а это донос от моих ближайших товарищей из группы с объяснением, почему я еду в Си­бирь.
Шок был не от того что кто-то узнал о моих истинных намерениях, а от того что предали люди, которым доверял, с которыми каждый день общался.
И вот поднял я глаза на этого особиста. А он кончиками пальцев взяв донос, бросил его обратно в стол и произнес: «Езжай». Я поехал в Сибирь. Но еще неприятней и тяжелей было потом – не дать понять доносчикам, что я об этом знаю. Иначе я бы подвел бы человека.

- Свой путь в лите­ратуру вы начинали с выпуска фа­культетских стенгазет?
- Со старшекурсниками мы делали сатирическую газету «Метла». На 4-м этаже висела обычная аудиторская доска, где каждые два дня появлялись какие-то смешные строки, карикатуры, шаржи, злободневные шутки. Пи­сали, рисовали на ней мелом.

- Неужели никто не пытался стереть написанное?
- Так ведь доска была под стек­лом. (Шатров смеется). Впервые же меня напечатали в газете «Горная Шория». Это был рассказ под названием «Десять нераспечатанных писем» о судьбе парня, который поехал на Братскую ГЭС, и о неразделенной любви. Когда я увидел на газетном листе свои опубликованные, чер­ным по белому, строки - чуть не сошел с ума от радости.

- А почему вы выбрали жанр драматургии, стали писать пьесы, а не, например, прозу?
- Точно сказать не могу. Навер­ное потому, что фанатично любил театр. Много ходил на спектакли. Знал всех актеров. Зачитывался историей МХАТа, Вахтанговского.
Свою первую пьесу о юности, дружбе, о школьниках девятых-де­сятых классов я написал в инсти­туте, в 435-й аудитории, во время лекций забирался на самый верх и писал. Однокурсники знали, чем я занимаюсь, и не трогали. Потом давали списать конспекты.
На четвертом курсе произош­ло важное событие в моей жизни. Я рискнул отнести пьесу в театр. В то время бурно начинал входить в театральную жизнь один молодой актер и режиссер. Я созвонился с ним, представился, сказал, что на­писал пьесу о школе и хотел бы ему показать. Договорились о встрече вечером, после спектак­ля, у служебного входа Централь­ного детского театра.
Закончился спектакль. Я жду у служебного входа. Слышу, спуска­ется по лестнице мой режиссер и говорит своей спутнице: «Там, внизу ждет какой-то графоман. Я его сейчас быстро «успокою», и мы завалимся с тобой в ресторан ВТО…»
Когда они спустились, меня, естественно, там уже не было.
Через пять-шесть лет этот человек стал мне близким другом и дважды получал Госпремию за спектакли, которые ставил по моим пьесам. Это был Борис Николаевич Ефремов.

- Вы впоследствии рассказали ему об этом случае?
- Конечно. Мы постоянно вспо­минаем об этом и хохочем...

- А что было с той пьесой по­том?
- Я отнес ее в Театр юного зри­теля. Через несколько дней зво­нок: «Зайдите, пожалуйста». Пришел. Женщина-завлит тихо так говорит: «Молодой человек, толь­ко не бледнейте, пожалуйста, и не падайте в обморок. Ваша пьеса нам понравилась». Это было вес­ной 1955 года. С этого момента началась моя профессиональная литературная деятельность.
В конце октября 1955 в ТЮЗе состоялась премьера моей пер­вой пьесы «Чистые руки». Почет­ным гостем на спектакле был ди­ректор Горного Кончев. На следую­щий день в институте висело ог­ромное объявление-поздравле­ние. Потом была комиссия по рас­пределению, на ней Кончев дал мне листок, на котором было написано – «В литературу». Свободный ди­плом.
Во всех газетах уже публикова­лись рецензии на пьесу, писали, что появилось новое имя... За ней была вторая пьеса...
На преддипломную практику я опять поехал в Горную Шорию, в Таштагол.

- Насколько я знаю, вы - пле­мянник известного детского поэта С.Я. Маршака?
- Двоюродный племянник. Отец мой был двоюродным бра­том Самуила Яковлевича. До вой­ны они много общались. Особенно дружили дети С.Я. Маршака и мой старший брат. Есть даже такое стихотворение «обирались ло­дыри на урок, а попали лодыри на каток...» Это про них.
Когда в 37-м отца расстреля­ли, мама строго-настрого запре­тила нам с братом говорить кому-нибудь о родственных связях с семьей Маршака. Мы неукосни­тельно это соблюдали. До 1955 го­да я Самуила Яковлевича не ви­дел. А когда вышла моя первая пьеса, раздался телефонный зво­нок: «Это Самуил Маршак, твой однофамилец». Спросил про папу, дочку Рыкова…Просил приехать. Первый вопрос – необходимо взять псевдоним. В этом театре шли и его пьесы.

– Дядя помогал вам впоследствии?
- Ни о какой поддержке не было и речи. Взаимоотношения после той встречи, которая оказалась и последней, не стали близкими.

- А почему все-таки Шатров, откуда взялся этот псевдоним?
- Я долго ничего не мог приду­мать, не получалось. Минут три­дцать я был Апрелевым, т.к. родил­ся в апреле. Потом понравилась фамилия Туманов. Я сидел и рас­писывался в тетради М. Апрелев, М. Туманов... побыл немного и с другими фамилиями... И понял, что ничего не могу придумать. Пришел в театр, а был уже сен­тябрь, пора выпускать афишу. Спрашивают:"Придумал?" "Нет, не придумал". Тогда главный ре­жиссер говорит: "Мне это надое­ло. Кто его любимый герой в пьесе - Шатров?". Так я стал Шатровым, а главный герой - Лавровым.
Но фамилию свою никогда не менял. В паспорте у меня записа­но Маршак.

- Почему вы основной темой своего творчества избрали исто­рико-революционную, связанную с Лениным?
- Жизнь, историческая литера­тура, которую я много читал в юно­сти привели к мысли, что не все совершенно в датском королевст­ве. Возникали, естественно, во­просы: откуда все это? Эта дефор­мация, которую я чувствовал, ощу­щал в нашей жизни, откуда: с са­мого рождения? с генов? или там, вначале, было нечто другое, а за­тем произошел сдвиг по фазе, пе­реход на другие рельсы? Почему светлые идеалы превратились в чудовищную реальность?
Я с головой влез в то время и понял - ответы на вопросы сего­дняшнего дня лежат там, в самом начале. Мне нужно было только восстановить связь того времени и 60-х.
Естественно, меня интересо­вала личность Ленина. Встречи с людьми, общавшимися с ним, ли­тературные и документальные ис­точники говорили об ином, нежели та икона, в которую Ленин был превращен. У нас все называ­лось именем Ленина, все прохо­дило под знаменем Ленина. Это была совершенно сознательная политика. Что значило превратить политического деятеля в икону? Полностью лишить его силы.
И когда я стал накладывать прошлое на современность, это стало вызывать протесты у цензу­ры, властей. Каждая моя пьеса о Ленине запрещалась цензурой и... прорывалась сквозь рогатки...

- Вы имели доступ к архивам, документам?
- Нет, меня и близко к ним не подпускали.

- Откуда же брали фактичес­кие данные для свох пьес?
- Ходил с диктофоном, записы­вал воспоминания людей, которые вернулись из лагерей... Прочитал всю литературу, имевшуюся в «Ленинке», в закрытых фондах. Ог­ромное количество документов было опубликовано на Западе. Я много работал в Парижской биб­лиотеке. Работал, но своеобраз­но, с архивом Института марксиз­ма-ленинизма. У меня там были друзья, которые думали, как я. На время рабочего дня они брали нужные мне документы, а я садил­ся рядом, за соседним столиком...

- Изменилось ли сейчас ваше отношение к фигуре Ленина, ведь появились новые документы?
- Так называемые новые доку­менты - это абсолютная спекуляция. Для кого-то они только окрылись, для меня же они не являются новыми. Прочитайте пьесу «Большевики», которая была написана на тему насилия в революции. Все эти ленинские телеграммы о расстрелах, все были опубликованы. А то что не публиковалось, это варианты одной и той же телеграммы. Что бы ответить на вопрос о необходимости применения насилия, давайте вспомним, что легло Ленину на стол в тот день, какая информация, и попытаемся именно эту информацию, а не наше сегодняшнее состояние сопоставить с той телеграммой. Понимаете мою мысль?
Когда Ленин, большевики вво­дили красный террор, отвечая на белый террор, надо знать, что происходило в стране, на что от­вечали. Конечно, ответ не всегда был адекватен. Подходить к этому вопросу с точки зрения сегодняшнего восприятия - значит никогда не подойти близко к истине. И тем не менее, насилие всегда, и наша история это лишний раз доказала, разрушает, но не созидает...
Я всегда писал трагическую личность...

- Вы сейчас что-нибудь пише­те?
- Нет. Я ушел из литературы, из общественной жизни.
Переломом стал октябрь 93-го... Пережив драму слов, которую изрыгала объясняя, оправдывая, интелли­генция. Я разочаровался в сло­вах... Мы все мечтали выплеснуть грязную воду, а выплеснули ре­бенка... Мне возвращаться в эту среду не хочется. Я сейчас вооб­ще не пишу, не хочу. Последняя моя пьеса "Может быть" была на­писана в 1993 году в США для вы­дающейся английской актрисы Ванессы Редгрейв. Это история о временах маккартизма, о преда­тельстве, о верности идеалам. Спектакль шел в Англии, в Манчестере, с большим успехом.

- Вы уезжали из страны?
- В Америке пробыл с марта 1992 по март 1994. Приехал на шесть месяцев по приглашению Гарвардского университета пора­ботать в их русском архиве, вне­запно прихватило сердце, потре­бовалась операция... Так и задер­жался на два года.

- Не было желания остаться?
- В Бостоне, где я жил, с рус­ской диаспорой у меня не было точек соприкосновения. Развилка - отношение к Советской России, Октябрю. Многое ненавидел в на­шей жизни, но ненавидел любя. Это примерно то же самое, когда смотришь на своего сына и ви­дишь черты, которые ненавидишь, но ненавидишь, любя... Я очень люблю свою страну...

- Вы сейчас живете в Доме на набережной. Наверное существу­ет какая-нибудь история, связан­ная с вашим пребыванием в этом известном месте?
- Когда-то здесь жил Алексей Иванович Рыков с семьей, мой дя­дя. Я у него часто бывал, хорошо очень помню... И когда Промы­слов предложил мне квартиру в этом доме, я собрал всех своих оставшихся в живых родственни­ков. Сестра, дочь Рыкова, сказала: "Ну что ж, мы ушли из этого дома, мы в него и вернемся. Может быть в этом что-то и есть... Соглашай­ся". Так я попал в этот дом. Это было 17 лет назад. Поэтому все легенды о доме я знаю только понаслышке...

- Вы чего-нибудь или кого-ни­будь в этой жизни боитесь?
- Конечно боюсь. Глупости власти... Что сил не хватит завер­шить дело, которым сейчас зани­маюсь...

- Что для вас значит этот про­ект?
- Это дело. Хорошее красивое дело, а не участие в бесконечной дискуссии с вечными для нашей страны вопросами: "Что делать?" и "Кто виноват?".
В жизни надо родить сына или дочь, написать книгу и построить дом.
Дочка у меня есть, книги я написал, теперь строю дом.

Беседовала Галина Бурьянова

Газета «Якиманка», № 6, июнь 1997 г.

М. Шатров является автором пьес "Синие кони на красной траве", "Диктатура совести", "Шестое июля", "Брестский мир", "Большевики", "Погода на завтра", "Глеб Космачев", "Дождь лил как из ведра", "Именем революции", написал сценарии к фильмам "Штрихи к портрету", "Доверие", "Моя любовь на третьем курсе", "Тегеран-43" и другим.
С середины 1990-х драматург являлся президентом и председателем совета директоров ЗАО «Москва — Красные холмы», которое управляет Российским культурно-деловым центром «Красные холмы», открытым в 2003 году.