Вознесенский – поэт юных, дерзких и смелых: «Мы родились не выживать, а спидометры выжимать». Увлечение стихами Вознесенского врывается в жизнь вместе с юностью. Он – поэт бескомпромиссных и необремененных. Ритм стихов Вознесенского становится ритмом твоего дыхания. Читая стихи поэта взахлеб и почти сразу запоминая их наизусть, однажды удивленно наталкиваешься на его биографию и узнаешь, что многие строки были написаны человеком уже немолодым.
Вознесенский всегда оставался бесстрашным экспериментатором. Таким он вошел в поэзию в начале 1960-х, таким там и остался уже навсегда. Каждое его стихотворение – это поступок и вызов. Подростка, в 14 лет осмелившегося отправить свои стихи Борису Пастернаку, позднее мэтр назвал единственным своим учеником. За «Мозаику», сборник стихов молодого поэта, вышедший в 1960 году во Владимире, был снят с работы редактор издательства. Второй сборник «Парабола» запрещен к переизданию и сразу же стал библиографической редкостью.
У Андрея Вознесенского было две музы – Поэзия и Архитектура. Слово для Вознесенского стало строительным материалом, из которого он возводил свои Антимиры. Спектакль по стихам из сборника Вознесенского «Антимиры» в 1965 году был поставлен в Театре на Таганке.
Вознесенского обвиняли в экстравагантности метафор, усложненной ритмической системе и ненужных звуковых эффектах. Многие считали его баловнем судьбы, упрекали в самолюбовании и легковесности. И несмотря на все упреки, его книги всегда с нетерпением ждали. Взяв в руки вновь вышедший томик, наскоро перелистывали в поисках непривычно построенных строф и восклицали: «Опять он что-то придумал!» И одновременно с этим из каждого двора неслось: «Плачет девочка в автомате», «Барабан был плох», «Вслед за мной на водных лыжах ты летишь», «Миллион, миллион алых роз». И вот уже 30 сезонов звучит со сцены «Ленкома»: «Ты меня никогда не забудешь…»
Андрей Вознесенский держался до последнего. Первый инсульт он перенес 4 года назад. Будучи очень больным, он не прекращал работать. Только говорил: «Меня мучают две вещи – приступы, когда теряешь голос, и почти постоянная боль. Поэту трудно без голоса».
И даже в эти последние годы из-под пера поэта выходили стихи, как и прежде, поражающие свежестью и темпераментом. «Спасибо Аксенову, он всех нас сделал героями эпической поэмы», – именно так отозвался Андрей Андреевич о последнем романе Аксенова «Таинственная страсть».
Вознесенского считали своим другом Сартр, Хайдеггер, Пикассо. Его стихи переводил на английский Роберт Кеннеди. Когда Вознесенскому выражали сожаления по поводу его самочувствия, он махал рукой: «Я-то что, вот раненый Пушкин держался до последнего, и Пастернак в последние месяцы! Я в относительном комфорте, меня не травят, слава Богу, отношения с царем выяснять не надо…»
Про свое творчество поэт говорил так: «Из всех своих периодов я больше люблю вторую половину семидесятых и, может быть, кое-что из поздних девяностых, а все остальное – чистый авангард, без заботы о том, что скажут».
Свой возраст Вознесенский никогда не воспринимал всерьез, он говорил, что уже в 70 перестал думать о том, сколько прожито и сколько осталось, ведь «человек – это не то, что сделали из него время, события люди, а то, что сделал из себя он сам»
Источник: "Новые Известия", Людмила ПРИВИЗЕНЦЕВА
Константин КЕДРОВ: УШЕДШИЙ ЗА ПАСТЕРНАКОМ
Трудно перестраиваться на прошедшее время, когда речь идет о поэте, всеми клетками мозга прорастающем - прораставшем - в будущее. "Мы родились не выживать" - очень точная заповедь поколения. Хотя поэзия Вознесенского принадлежит всем поколениям и всем временам.
За два дня до его ухода на даче Пастернака отмечали полвека со дня смерти Бориса Леонидовича. Такое ощущение, что Андрей ушел след в след за своим любимым поэтом.
Вот одно из последних четверостиший, переданное Андреем в наш совместный "Журнал ПОэтов": "Это ж просто невыносимо / Улетать в иные края! / Дышат легкие выносные / Или трубка дыхательная".
Иногда в телефонной трубке я слышал его дыхание и слабый шепот. Но шептал он в последние годы на всю страну и, может быть, на весь мир. Вся его жизнь - до последнего вдоха и выдоха - отдана поэзии. А слово "poesia" он превратил в своих видеомах в припорошенное снегом слово "Россia". Он так действительно воспринимал свое творчество: "Как бы нас ни корили, / Ты, Россия, одна. / Как подводные крылья, / Направляешь меня". В эпоху одержимости гонкой к иллюзорному всеобщему счастью он осмелился бросить вызов напору времени: "Все прогрессы реакционны, / Если рушится человек".
В последние годы, разрушаясь физически, превозмогая невыносимую боль, он рос духовно и смотрел на многое мудро и просветленно, не теряя улыбки. Не ожесточаясь, не злобясь. Однажды он сказал: "Мы все уходим в язык. Язык - наше бессмертие". Вся его поэзия - "мелодия Кирилла и Мефодия". "Есть лирика великая - кириллица... / В латынь - латунь органная откликнулась, / А хоровые клиросы - в кириллицу!". Он играл на 33 клавишах русского алфавита как самый изысканный виртуоз. Никогда ему не изменял слух, он ни в чем не фальшивил, когда шел за звуком.
"Россию хоронят. Некрологи в прессе. Но я повторяю - "Россия воскресе", - это его личное навсегда. Отдельно от России он себя не чувствовал и не мыслил, хотя яснее многих видел все наши изъяны и недостатки. Россия на время разлюбила поэзию, но ее лучший поэт не разлюбил Россию. Его любимый зверек - заяц - стал в стихах символом поэзии: "Травят зайца. Несутся суки..." Чего-чего, а травить у нас могут виртуозно.
Вознесенского не стало. "Занавесить бы черным Байкал..."
Это не некролог. С Андреем Вознесенским не вяжется никакое "некро". Не "некро", а "жизне" в каждой его строке. Это восхищение жизнью нарастало. "С ума бы не сойти!" - восклицает он в восторге перед великим даром Творца, в которого твердо верил. И не потому, что дед священник и фамилия соответствующая, а потому что как архитектор видел высший замысел в строении каждого лепестка. Он мечтал возвести белоснежный храм в виде лебедя, охватывающего крылом Голицынский пруд. Я говорил ему: "Ты уже возвел этот храм в своей поэзии". И не Голицынский пруд, а всю Россию охватывают крылья его поэзии. "Улечу ли? / Кану ль? / Соколом ли? / Камнем?.." Как Державин, воскликнувший перед уходом: "И се уж кожа, зрю, перната..."
"Никто не знает, что такое поэзия", - сказал однажды Андрей Вознесенский. Этим он отличался и отличается от многих "знающих". Все его стихи неожиданны и для читателя, и для самого автора.
Он - "витражных дел мастер", запечатлевший в разлетающихся осколках синеву васильков Шагала, и распахнутость внутрь и наружу скульптур Эрнста Неизвестного, и пастернаковскую зеркальность переделкинского сада, и только свою, вознесенскую, метафоричность. Он сам метафора в квадрате. Заглянув за летящий квадрат Малевича, он создал свой метафизический кругомет: "За что? - Что за?"
Вознесенский знал, что его поэзия останется навсегда. А вот останется ли читатель? Безошибочное нравственное чутье подсказало ему еще одну заповедь: "Небом единым жив человек!"
Вознесенского много раз пытались забыть при жизни. Иногда удавалось. Но теперь ему это не грозит.
Источник: Известия.Ру
